Ничья земля - Страница 72

Сейчас справа и слева тянулся припорошенный снегом однообразный пейзаж. И ощущение сокрушительного одиночества наваливалось на них, заставляя Сергеева горбиться, припадая к рулю, а Молчуна – втягивать голову в плечи.

Над безжизненными пустошами траурной дробью тарахтел измученный, уставший от долгой и бессмысленной жизни, мотор мотоцикла. Несколько раз, от его пугающе громкого треска, взлетали с придорожных деревьев многочисленные стаи воронья, и с криками, перекрывающими любые другие звуки, кружили над их головами. Но стоило им удалиться на пару сотен метров, как звуки вязли в озябшем воздухе, крики смолкали, и птицы, успокоившись, снова опускались на ветви редких крон и замирали в неподвижности.

То, что за эти двадцать километров пути они не видели вблизи ни одного живого существа, Сергеев считал, скорее, везением, чем несчастьем. То, что очень многие их слышали и видели, сами оставаясь невидимками – было очевидно. Мотоциклетный треск разносился на несколько километров. Просто те, кто наблюдал за ними из укрытий, считали себя слабее. Трезвый расчет – ничего более. Но это не означало, что в один из моментов, когда они, объезжая очередной завал не спустятся поближе к посадкам, в упор не хлестнет автоматная очередь или не выкатится под колеса зеленый шарик гранаты. Могли и позвать к костру, накормить, предложить выпить. Смотря, кто встретится и как повезет. Но то, что никто не встретился – было лучшим вариантом.

Сергеев давно усвоил, что там, где нет людей – некому и предать. Одиночество – самый надежный попутчик. Он много лет был один. И сделал исключение только для Молчуна. И ни разу не пожалел об этом.

Сергеев оторвал взгляд от заснеженной ленты дороги и покосился на сидящего в коляске, насупленного, мальчишку. Молчун был мрачнее мрачного. Напряжение и недоверие были просто написаны на его лице. Он, привыкший бесшумно скользить в чаще леса, не задевая ни одной веточки, не наступая на многочисленные сучки, притаившиеся в палой листве, вынужден был ехать на этой, громыхающей на весь мир, дурно пахнущей железной тележке, и представлять собой превосходную мишень для любого нормального стрелка.

Нет, Молчун превосходно понимал, зачем надо ехать, а не идти! Но сам факт такого безрассудного поведения приводил его в дурное расположение духа.

Удивительно, но, будучи самым близким Михаилу человеком, Молчун одновременно оставался для него человеком совершенно неизвестным. Сергеев не знал о своем спутнике ровным счетом ничего. Ни имени, ни фамилии, ни истории. На разговоры Молчун не шел, и, хотя Сергеев давно выяснил, что писать и читать парнишка умеет, но ни в одной из форм, ему доступных, о своей прошлой жизни рассказывать не хотел.

Несколько раз Сергеев пытался затеять разговор, хотя бы на языке жестов, но Молчун мгновенно замыкался, отворачивался, и мог, сгорбившись, просидеть всю ночь в углу палатки или комнаты, не сомкнув глаз ни на минуту.

Отвага, сообразительность, преданность – всего было в нем, как говорили предки «в самую плепорцию». Но, все равно – Молчун оставался человеком без прошлого, возникшим из ниоткуда. И в любой момент имеющим возможность исчезнуть в никуда.

Сергеев очень боялся, что когда-нибудь такое произойдет. И сам удивлялся, что мысль о том, что он может опять остаться один вызывает настолько сильное чувство незащищенности.

Михаил был уверен, что между ним и мальчиком существует определенная связь – то, что психологи называют ментальным контактом. Такая связь, говорят, возникает между родителями и ребенком, между долго живущими вместе супругами, между единоутробными братьями и сестрами. И очень редко – почти никогда, между малознакомыми людьми. Скорее всего, Молчун испытывал те же чувства, но даже это не могло подвигнуть его на откровенность. Это было – табу. Вот и оставались они малознакомыми, будучи, одновременно, ближе чем братья – почти, как отец и сын.

День был тусклый.

После того, как утренний снегопад прекратился, природа никак не могла определить, что ей надо делать дальше. И все так и зависло в этой странной неопределенности – низкие, беременные снегом облака замерли над дорогой – грязно-серые, как небрежно размытый потолок. Краски были стерты, контуры деревьев потеряли четкость. Слой выпавшего снега окончательно смазал палитру осеннего, умершего леса, скрыв прелые листья и притрусив белым гнилые пни, истекающие желтой трухой.

Они миновали наполовину разрушенную стелу, обозначавшую начало области, всю испещренную пулевыми отметинами, и Сергеев, автоматически бросив взгляд на спидометр, отметил, что вот так вот, тихим сапом, они преодолели почти половину дистанции.

Дорога пошла вниз и вправо, и метрах в трехстах, их взглядам открылся полуразрушенный мосток над белой лентой замерзшей речки, развернутый по диагонали, сгоревший остов длинномерного грузовика на этом мостке и завал из разнообразного железного мусора вокруг него, перегораживающий дорожное полотно, плотно и надежно.

Сергеев притормозил – мотоцикл и коляску понесло, как на салазках, стал поперек, заглушил мотор и стал высматривать место для объезда.

Берега речушки, которая на самом деле была раз в пять шире хорошей канавы, заросли высоким камышом. Вода была скована крепким, почти черным льдом, который просматривался из-под снега, там, где ветер слегка нарушил покров. В лед вмерз сгнивший остов УАЗа, выкрашенного в ООНовские цвета.

Чуть дальше на поверхности торчали несколько помятых металлических бочек. Заросли камыша тянулись, насколько было видно – до самого леса, в который речушка ныряла метрах в ста пятидесяти. Картина была одинаковая, что справа, что слева.